1400x90-arthuss-2

Влад Краснощек: о философии как инфекции и запретном слове “красиво”

chernozem.info 07.04.2020
Работа из серии “Негативы хранятся”
Работа из серии “Негативы хранятся”

Владислав Краснощек украинский художник, участник группы “Шило”. Работает с широким кругом визуальных практик, обращаясь к фотографии, живописи, стрит-арту, техникам ассамбляжа, линогравюры и др.

***

Мы условились встретиться с Владом в Музее. Не таком, как ожидается от этого слова — не застывшая память, а живое сознание, где образы перетекают друг в друга, а в темном коридоре от случайной вспышки света возникают и исчезают странные силуэты.

После череды комнат и разговоров о линогравюре, варгане и татуировках на свиных голяшках мы оседаем на маленькой кухне. Чириканье за окном, мерное тиканье часов в комнате. На столе фотоувеличитель, а с полочки напротив смотрит фото-открытка из серии “Больничка”1.

Влад говорит не спеша, лишь иногда разгоняя темп речи. Не боится пауз, говорить с ним, перемежая разговор молчанием, оказывается самым нужным темпом. Диалог получается напряженным в хорошем смысле этого слова. Каждый ловит слово другого внимательно.

Фото из серии “Больничка”
Фото из серии “Больничка”

В одном из интервью о Харьковской школе фотографии речь зашла о понятиях красоты и эстетики. Ты говорил, что работы представителей школы эстетичны в любом случае, но для этого надо быть подготовленным зрителем. Подготовленный зритель это какой?

— Подготовленный зритель — это такой, который при виде какой-то гнуси, чего-то неприятного, не скажет, что это «фу, какая гадость», а может увидеть красоту как в приятном, так и в неприятном.  Как правило, люди видят красоту в приятном, не могут оценить, если на картинке какие-то неприятные вещи, но выглядит это красиво. Неподготовленный зритель сочтет такое за мерзость.

Те же работы Михайлова, если говорить о бомжах (пр.автора: серия Бориса Михайлова «История болезни»). Для меня они очень красивые, а кто-то может подумать, что это гадость. И это показывается в музеях.

— Уточню: подготовленный зритель это который в силу своей подготовленности больше не испытывает отвращения или страха или испытывает, но преодолевает их?

— Я думаю, не испытывает.

— Считаешь ли ты, что твои работы могут вызывать подобные ощущения?

— Недавно мой сын пришел и говорит: «Папа, ты классный художник, все красиво, только не выключай свет, я тебя прошу». (смеемся)

— Но тебе комфортно со своими работами?

— Очень.

— Они не захватывают тебя?

— Нет. Но и не надоедают.

— Требуют ли твои работы комментариев или письменных концепций? Как ты относишься к работам, которые нужно объяснять?

— Очень плохо отношусь к концепциям. Концепция как то, что написано на бумаге, это уже какая-то другая штука. Если работа не работает без бумажки, значит, это — херовая работа. А под любую классную работу можно подвести любую концепцию. Написать самую классную концепцию, самую трендовую, чтобы покупали, например. Поэтому я к концепциям отношусь хреново. Я считаю, что полноценной работе концепция не нужна.

Можно ли неправильно понять искусство?

— Можно под что угодно подводить совершенно разные концепции. Все, что хочешь, можно подвести, любых классиков под любую картинку. Находишь что-то похожее и говоришь: «Вот же какие переклички!».

— Странно, но почему-то в других материалах о тебе я так и не встретила, почему группа называется “Шило”?

—  Шило — такой острый предмет. Когда мы начинали фотографировать, у нас уже сложились эстетические взгляды на фотографию, которые часто не соответствовали той фотографии, которую мы видели. И мы просто хотели остальных кольнуть. Как какой-то скребок, которым ты остальных скребешь. К тому же, нас в свое время много критиковали, меня в частности, и за дело, а когда вырастаешь и сам уже видишь такие вещи, то и сам кого-то колешь и провоцируешь.

“Шило” имеет социальную основу как группа?

— Нет, я так не считаю. Социальная основа – это то, что связано с Харьковской школой фотографии, но первоначально для нас важна эстетика. Должна быть формально красивая фотография.

И значит, “Шило” было уколом в эстетику?

— Конечно, это изначально в эстетику.

 Есть ли граница между твоим личным творчеством и работой в рамках группы?

— Конечно, мое – это мое, а общее — это общее. (смеемся)

Для тебя искусство это реализации потребности в чем?

— Для меня это такая антистрессовая штука. Я отвлекаюсь этим, меня это радует. Я как врач видел кучу боли, ситуаций с человеческой болью. Я прихожу домой после этих всех бесед, мне приятно расслабиться, сделать какую-то работу для себя. Как антидепрессант.

Почему ты выбрал аналоговую фотографию?

— Потому что на цифру скучно фотографировать, не спортивный стиль. На пленку фотографировать интересно, это вдумчивый процесс. В пленочной фотографии ты полностью контролируешь процесс. Пленочная фотография… она для таких ленивых как я. Потому что ты снял, проявил, напечатал — готово.

— Но ведь снять на цифру и загрузить на компьютер – это быстрее.

— Нет, переносить эти миллионы непонятных фотографий, которые потом хранятся на компьютере…Что с ними делать?  Это не представляет никакой ценности.

— Работа с объектами — это процесс самоуглубления, он в каком-то смысле герметичный в отличие от фотографирования, которое требует быть причастным к событиям, быть направленным вне. Чем отличается Владислав-фотограф от Владислава-художника?

— Нет никакого различия. Ныне покойная галерист Наталья Тамручи когда-то сказала: «Твоя кисть – это фотоаппарат, твое — это фотография». А я ей говорю, что если ты художник, то всё, что ты делаешь, и фотографируешь и рисуешь – это всё ты. Всё, что ты делаешь, ты делаешь так же хорошо. Просто кому-то что-то ближе.

Для себя я не делаю никаких различий, потому что для меня всё это одно — работа с композицией, это — исследования.

— Просто в какой-то момент фотографии стало недостаточно?

— Я работаю по принципу дерева. Есть ствол, а потом появляются ветви: коллаж, рисунок, ассамбляж, татуировка, и по мере того, как дерево растёт, всё развивается. И когда тебе одна ветвь надоедает, ты переходишь к другой, и растет следующая. Таким образом, ты никогда не делаешь ничего в тягость, потому что ты можешь с каждой ветви прыгнуть либо в фотографию, либо в коллаж. Ты постоянно развиваешься, тебе не надо каждый день себе говорить, что надо продолжать. Ты всегда переключаешься на то, что тебе интересно.

Влад Краснощек, работа из серии “Хронокапсулы. Инклюзив”
Влад Краснощек, работа из серии “Карибочки”

— Я до этого читала в других твоих интервью про концепцию дерева. Ты говорил, что фотография – его основа.

— Раньше так было, сейчас фотография – это уже не главное.

— Что тогда теперь объединяющее?

— Мое видение как художника и…  наверное, мое отношение к композиции, к визуальным практикам. И запретное слово «красиво».

— Почему запретное?

— Мне Боря Филоненко (Борис Филоненко, укр.исследователь, куратор, арт-критик) сказал, что это запретное слово в среде, но для меня – это нормальное слово.

— Потому что это понятие можно наполнить очень по-разному?

— Вот да, для меня даже какое-то уродство может быть очень красивым, я могу это оценить. Если какая-то гадость даже.

— Потому что оно может быть эстетичным?

— Да. Бывает смотришь на человека, что-то с ним не так, но ты глаз не можешь оторвать, настолько красива его некрасивость.

Какая-то уникальная дисгармония?

— Да.

А почему ты решил перейти к стрит-арту?

— Это выход из зоны комфорта. Когда рисуешь, к тебе подходят, спрашивают, что к чему. Важно вывести себя из этой зоны, когда ты в четырех стенах своего дома, где можешь делать что угодно.

Получается так: вначале ты больше фотографировал, и фотография означала быть вне, присутствовать в событии. Потом ты стал работать в мастерской, в которой ты углубляешься в себя, а сейчас ты хочешь снова выйти вне, но уже не с помощью фотографии?

— Когда выходишь вне, то тем самым ты несешь свою философию. Ты выходишь в город и рисуешь на стенах, ты бьешь татуировки на людях, ты рисуешь на свиных голяшках, тебе не нравится белый цвет холодильника или обогревателя и ты тоже уходишь от раздражения этого белого цвета. Тем самым ты как художник распространяешь свою инфекцию, свою философию.

— Делаешь мир более красивым для тебя?

— Да, ты окунаешь в это зрителя и его тоже пытаешься зацепить этой философией. Художник — он как проповедник — проповедует свою форму, свое видение.

Тебе важно следить за тем, как на это будут реагировать?

— На самом деле ты просто делаешь это один раз, для себя. Ты можешь это сфотографировать для истории, но дальше тебе абсолютно похер. Тебя это вообще не должно парить. Потому что это все равно вытрут, все равно закрасят.

  Как ты понимаешь боль в сфере искусства? Есть ли у произведения нерв?

— Если ты выхватил форму, ты родил образ. Если родился образ, то родилась боль, и есть связь между зрителем и произведением.

Связь между зрителем и произведением как некое болевое ощущение?

— Связь между зрителем и произведением — это какой-то такой резонанс, а боль ли это или что-то другое ощущение, зависит от подготовки зрителя.

Когда-то в интервью ты сказал: «У каждого фотографа есть своя боль, которая влияет на картинку»2.  Что ты можешь сказать о себе? Какая твоя боль?

— Я не знаю, какая боль, но думаю, все боли идут из детства, находятся там, где-то до 10 лет твоего существования. А потом они сопровождают, случаются вспышки памяти. Во взрослой жизни работаешь над теми детскими штуками, и где-то там наверное эта боль.

Искусство лечит?

— Не знаю… (смеется). От чего?

От боли.

— Меня лечит. Мне комфортно.

— В течение интервью я заметила, что мы часто приходим к понятиям формы и красоты.

— Для меня ключевые понятия: красивое/некрасивое, скучное/нескучное. И я стараюсь не препятствовать себе. Если мой мозг говорит, что «это неправильно», я это рациональное вообще убиваю на корню, я делаю интуитивно, сугубо эстетски. Мне неважно, как что-то должно быть с точки зрения рационального.

— Красивое может быть скучным?

— Нет.

— Красивое и нескучное это синонимы?

— Да. Скучное — это посмотрел и забыл.

 У тебя есть работы, которые вне времени, и работы, где время и место оказываются отправной точкой. Серия “Хронокапсулы.Инклюз” рассказывает о конкретных культурах и эпохах. Если прошлое и настоящее тебе интересны, то с какими темами ты работаешь и почему?

— Все просто. Опять таки возвращаемся к детству. Был портрет Ленина, были марки, советские фотографии, альбомы. В моем случае: “Вот портрет Ленина, Ленин – это хороший дедушка”, потом ты переходишь в этап 90-х и какой-то историк шушукается с твоими родителями, что Ленин — хуевый дедушка… В тебя всё это впитывается в детстве, а ты берешь и начинаешь копать, что же было на самом деле. Ты работаешь с этими фигурами и пытаешься поиграть в этих персонажей, этих людей. Ты постоянно ищешь.

— И к какому мнению тебе удалось прийти?

— Что можно работать с чем угодно, как угодно, в один ряд ставить Ленина, Гитлера, Иисуса и Сталина. Это все иконы, с которыми ты можешь работать, и как полемист можешь защищать одну точку зрения, при этом с ней же спорить.

Тогда как быть с твоими словами «как было на самом деле»?

— Просто непонятно, как было на самом деле. Правды нет. Никто ее не знает. Есть правда в учебниках истории, но правда ли это – неизвестно.

200407-4

Чашки Петри, которые служат основой для твоих объектов-“хронокапсул”, используются в микробиологии для культивирования колоний микроорганизмов. Ты тоже работаешь с культурами, но в другом контексте. Как ты можешь охарактеризовать то, что ты поддал культивированию в «Хронокапсулах», и по какому принципу ты выбирал, что следует поддать культивированию?

 — Под эту штуку можно подвести концепцию. Есть две инфекции: коммунизм и фашизм, которые ты закрыл в чашку Петри, чтобы они больше не убили миллионы людей. А на самом деле ты просто работаешь с теми персонажами, которые тебе интересны.

В принципе через время художник может понять, почему он это делает, но для меня очевидно вот что: ты работаешь со своим детством. С теми вспышками памяти, которые тебе были интересны.

Как  ты думаешь, это универсальная практика, любой художник так создает?

— Думаю, только те художники, которые действительно делают искусство. Как правило, всё связано с детством.

— Художник понимает, что он продукт времени? Он работает, обращаясь к памяти?

— Та нихрена он не понимает. Я думаю, что истинные художники так делают. Хотя тоже вопрос: кто такой истинный и неистинный? (смеемся)

Во всяком случае это те художники, чье искусство задевает, которое не оставляет равнодушным.

— Какой самый глупый вопрос тебе задавали как художнику?

— “Что вы хотите сказать этой работой?”

— Если бы твое искусство стало музыкой, то какой?

— Красивой.

Текст: Мария Варлыгина

 

Примечания:

  1. Серия “Больничка” (2010-2018) на сайте MOKSOP.
  2. Из подкаста журнала “Люк” с Катериной Переверзевой.

_________________________________________________________________

Больше о современном украинском и мировом образовательном искусстве — в книгах:

Материалы на похожие темы

Комментарии